Восхождение и крушение "царя Антона"

Александр Иванович Козлов

доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой истории СССР (советского периода) Ростовского государственного университета, автор свыше 20 коллективных и индивидуальных монографий и книг, более 150 статей. Специалист по проблемам истории революции и гражданской войны на юге России.

к содержанию раздела

Осенью 1919 г. многочисленные и грозные полчища контрреволюции, прорвавшись с юга далеко на север, подкатились почти к Москве. Белогвардейский стан, ликуя, уже предвкушал скорое падение белокаменной и златоглавой к своим ногам. И в один голос он заговорил о необходимости восшествия нового царя, единодушно нарекая таковым предводителя воинства генерал-лейтенанта Антона Ивановича Деникина. Особенно усердствовало в этом отношении его ближайшее окружение, корни которого уходили в толщу слоев, выстеленных многовековым феодальным застоем России. Громче всех звучал глас угодников и подхалимов, дефицита в которых никогда не ощущалось во всех слоях населения нашего многострадального Отечества. И не бескорыстно: все они уже метили в царские сановники.

Новоявленному мессии, однако, по независящим от него причинам, не суждено было состояться родоначальником новой российской царской династии. Тем не менее, несмотря на это, в истории Деникин занял видное место. И, естественно, о нем написано немало, в особенности в русском зарубежье и на Западе. Собственно, и в нашей литературе ему посвящены многие соответствующие страницы, хотя только лишь в связи с определенными событиями. Поэтому изображение получило одноплановый и однотонный характер. Многие стороны, связанные с его фигурой и проливающие свет на важные события, по сути, остаются за кадром, а сама фигура как бы расплылась на их общем фоне сплошным белым пятном. Широкий читатель, да, пожалуй, и не только он, об этом виднейшем деятеле контрреволюции имеет самые общие и даже смутные представления. Бытует не только быль, но хватает и небылиц.

Лучи перестроечных прожекторов высветили закоулки и зоны нашей истории, пребывавшие на положении запретных. На полках библиотек в числе прочих появились находившиеся в. закрытых сейфах спецхранов и книги Деникина. Разумеется, еще не все, частично, только те, что издавались в СССР в 20-е годы и свободно тогда распространялись, без всяких списков, предуказующих, кому можно, а кому нельзя их продавать. Больше того, в издательских проспектах замельгали названия его книг и мемуаров, на которые буквально вчера, даже в начальные годы перестройки, не говоря уже о предшествующих, ссылки в научном аппарате встречались в штыки. Бюрократы от цензуры и примитивной пропаганды, опутанные жесткими циркулярами идеологических сановников, бдительно, хотя и бездумно, стояли на страже девственно незамутненного исторического сознания народа, обрекая его на положение манкуртов. Истины ради стоит заметить, что грешили этим не только они, но и, что в тысячи раз еще хуже, некоторые историки и литераторы, мнившие себя «столпами науки» и «инженерами человеческих душ».

Э. Поляновский, безусловно, прав, утверждая: «Возвеличивая своих героев и замалчивая или принижая противников, мы упрощаем историю до уровня начального образования. Очень важно знать, и мы знаем с детства, и Буденного, и Ворошилова, но важно знать и Махно, столь окарикатуренного нами, и Деникина, и Врангеля, и Юденича. Скрывая ту силу, которая нам противостояла, мы обесцениваем собственную победу».

Интерес к генералу Деникину вполне закономерен. Историческая волна не только вынесла его на свой гребень, но и поставила в эпицентре самых острых социальных схваток, в ходе которых решилась судьба самодержавия, капитализма и Октябрьской революции. В муках рождалось новое, корчилось гримасами старое. Борьба между ними, накопляясь и обостряясь, переросла в гражданскую войну. Жестокую и разрушительную. По количеству жертв с ней могла сравниться разве только первая мировая война в целом. Кто в этом повинен? Ныне этот вопрос звучит не праздно. И нередко ответы на него предельно упрощены и далеки от истины, роятся исключительно вокруг лагеря революции, в котором отыскиваются истоки громадной трагедии.

Таково следствие существующей у нас запущенности в изучении лагеря контрреволюции. Всего вообще и той его части, во главе которой стоял Деникин. В свою очередь, сложившееся положение в науке объясняется не каким-то злым умыслом каких-то историков, к чему склонны иной раз свести все дело незадачливые публицисты. Оно — результат десятилетиями насаждавшейся «славными внудельцами» и ортодоксами под партийным знаменем сталинской «методологии», опиравшейся на силу страха, порожденного густой сетью концлагерей, раскинувшихся по всей стране. А также ударов, методично и долго наносившихся по головам историков административной дубинкой времен брежневско-сусловского застоя, в роли которой выступали С. П. Трапезников и присные его подпевалы из числа, к сожалению, историков, стремившихся быть католиками больше самого папы римского ради наград-побрякушек и сопутствующих им привилегий.

В итоге образовался искусственный разрыв противоборствовавших сил в гражданской войне. Диалектически несостоятельный, он извращает правду истории, полностью противоречит Ленинскому подходу, исходящему из признания в качестве непреложной реальности единства революции и контрреволюции. Одно без другого в природе не существует. Как дня — без ночи, а весны — без лета. Преступные дела контрреволюции таким вот образом выпали из поля зрения и оказались в тени. Это оборотная сторона и цена сталинско-брежневской «методологии». Без преодоления ею созданной деформации невозможно устранение крайне негативных последствий. Белые пятна истории всегда в конце концов превращаются в черные ее страницы. И данный случай — тому наглядный пример.

В предлагаемом очерке и предпринимается попытка восполнить в какой-то мере зияющий пробел. В нем воспроизводится портрет самого Деникина, естественно, через показ связанных с его деятельностью военных и политических событий с акцентом на последние. Во-первых, они менее всего известны читателю, а во-вторых, позволяют полнее раскрыть и его жизненное кредо, существо, методы того, что он стремился силой навязать народу.

«... ДА  ЗДРАВСТВУЕТ   НОВЫЙ   КОРОЛЬ!»

С раннего утра 31 марта 1918 г. белогвардейская Добровольческая армия, созданная М. В. Алексеевым, Л. Г. Корниловым и А. И. Деникиным в конце 1917 г. в Новочеркасске, приступила к подготовке решительного штурма Екатеринодара — столицы зарождавшейся советской Кубани. Опережая противника, защитники города подвергли интенсивному артиллерийскому обстрелу образцовую ферму сельскохозяйственного общества, отстоявшую в трех верстах, где, по их предположению, и концентрировались его главные силы.

Один из снарядов, пробив стену возле окна домика, взорвался в комнате, где за письменным столом в тот момент сидел командующий этой армией генерал от инфантерии Л. Г. Корнилов, с августа 1917 г. прослывший как претендент на роль кровавого диктатора взбунтовавшейся против господ рабоче-крестьянской России. Сразу бросившиеся в комнату генерал Казанович и адъютант командующего подпоручик Долинский увидели его лежащим на полу и покрытым обломками штукатурки. Корнилов еще дышал, но кровь сочилась из небольшой раны в виске и текла из пробитого правого бедра. Прибежавшие начальник штаба армии генерал Романовский и несколько офицеров вынесли раненого на носилках к обрыву реки Кубани, где он тут же и скончался.... Добровольческая армия, совершившая до этого за месяц с лишним поход от берегов Дона до берегов Кубани, известный с легкой руки белогвардейских историков как «ледяной», 27 марта приступила к штурму Екатеринодара. Его захвату придавалось большое стратегическое значение — и военное, и политическое. Руководители белой гвардии намеревались превратить Кубань в свою опорную базу, на которой они надеялись возродить «единую и неделимую Россию». Офицерство, составлявшее основу трехбригадной действующей армии, к тому времени достигшей 6 тысяч, видело во взятии города конец своим мучениям, прочную почву под ногами и начало новой жизни. Деникин заблаговременно и предусмотрительно был уже назначен генерал-губернатором Кубанской области. Но советские войска проявили тогда еще невиданную для них стойкость. Они успешно отражали непрерывно следовавшие одну атаку за другой. Командиры бригад генералы Богаевский, Марков и Эрдели высказывали свою тревогу.

На четвертом дне непрерывных боев Корнилов вызвал Алексеева, Деникина, Романовского, Маркова, Богаевского и атамана Кубанского войска Филимонова на военный совет армии, впервые после его заседания, состоявшегося в станице Ольгинской в конце февраля 1918 г. Но не для обсуждения предрешенного им плана, а для вселения в прибывших убеждения в необходимости решительного штурма Екатеринодара. Однако на заседании пришлось констатировать численное превосходство и лучшую вооруженность советских войск; большие потери добровольцев — в Партизанском полку осталось не более 300 штыков, а в Корниловском — и того меньше; наметившуюся утечку из боевой линии расходившихся по домам казаков. Корнилов, никому не возражая и никого не успокаивая, глухо, но резко сказал: «Положение действительно тяжелое, и я не вижу другого выхода, как взятие Екатеринодара. Поэтому я решил завтра, на рассвете, атаковать по всему фронту. Как ваше мнение, господа?»

В поддержку высказался только Алексеев, но предложил перенести штурм на 1 апреля. Корнилов согласился. Марков, возвратясь к себе, сказал в своем штабе: «Наденьте чистое белье, у кого есть. Будем штурмовать Екатеринодар. Екатеринодара не возьмем, а если и возьмем, то погибнем». Деникин, оставшись с Корниловым наедине, спросил: «Лавр Георгиевич, почему вы так непреклонны в этом вопросе?» Тот ответил: «Нет другого выхода, Антон Иванович. Если не возьмем Екатеринодар, то мне останется пустить себе пулю в лоб» .

Но дело до этого не дошло. Развязка наступила неожиданно. Снаряд, пущенный неизвестным красным артиллеристом, скорее всего, как шальной, врезался, протаранив стенку комнаты, за столом в которой в тот момент сидел Корнилов. Через несколько минут он скончался. А еще спустя очень небольшое время собрался квартет оставшихся штабных иерархов — Алексеев, Деникин, Романовский и Филимонов. Перво-наперво они рассмотрели вопрос о преемнике — по формуле «Король умер — да здравствует новый король!» Без дебатов им назван был Деникин, испытанный сподвижник и неизменный заместитель с самого Новочеркасска только что преставившегося в иной мир несостоявшегося диктатора России. Фортуна переменчива и непредсказуема. Не думая и не гадая, Деникин внезапно для себя стал командующим Добровольческой армией.

Совещание под руководством уже новоиспеченного командующего постановило отказаться от дальнейшей осады Екатеринодара и отступить от него. Куда идти, генералы, собственно, не знали, но чувствовали, что надо бежать немедленно и как можно дальше, вероятно, на Дон. Остатки армии, разместившись на повозках, ринулись куда глядят глаза. В станице Дядьковской, чтобы облегчить себя, они бросили раненых—119 человек— под гарантию видного кубанского большевика А. А. Лиманского, находившегося у них до этого в качестве заложника. Позднее Деникин писал, что он свое обещание выполнил добросовестно. В станице Успенской, немного придя в себя, Деникин официально вступил в командование армией и выпустил воззвание об общих ее целях. Предрешение будущих форм государственного строя России, провозглашалось в нем, зависит от воли Всероссийского Учредительного собрания, а пока предстоит борьба до смерти — до замены «власти черни» «народоправством».

Случай — господин парадокс — спас ядро Добровольческой армии от верного разгрома под стенами кубанской революционной столицы.

ПОТОМОК БЫВШЕГО КРЕПОСТНОГО

И снова скачка. Тарантас трясло и подбрасывало. Деникин впервые за долгое время оказался наедине с собой. Перед глазами раскручивалась лента бесконечной полевой дороги, а по обеим ее сторонам бескрайняя Кубанская равнина, уже успевшая подернуться расцветавшим весенним, ранним буйным разнотравьем. В голове роились мысли.

Случаен или закономерен, думал он, такой финал? Как в кинематографе, мелькали в памяти отрывки из его ухабистого 46-летнего жизненного пути. Еще всего год назад он и предположить не мог бы такого крутого поворота судьбы. Революции — сначала Февральская, а затем, и особенно, большевистская — в буквальном смысле перевернули так удачливо и даже счастливо, но неожиданно сложившуюся его фортуну. Судя по его запискам, Деникин не без удовлетворения вспоминал свою исходную точку, которая была совершенно иной, чем у подавляющего большинства окружающих его и подчиненных ему генералов. Кстати заметить, что она не имеет ничего общего и с тем, как изображают ее, случается, в советской литературе. А. П. Алексашенко, например, повествуя о крахе деникинщины, представляет Деникина выходцем из курских помещиков.

На самом деле это совершенно не соответствует действительности. Ибо еще отец его в 1807 г. родился в семье крепостного. Двадцати семи лет от роду, как крепостного, помещик сдал его в армию по рекрутскому набору. За четверть века благодаря сметливости и умению своевременно угодить начальству Иван Ефимович дослужился до младшего чина. По окончании службы, получив вольную, он поступил в бригаду пограничной стражи в Польше и в ней быстро пошел в гору. Выбился в офицеры, до звания майора. Женился уже на склоне лет, заимел троих детей. Последним появился в 1872 г. Антон. Роскоши семья никогда не знала. А когда Иван Ефимович перешел на пенсию, в буквальном смысле приходилось сводить концы с концами. Детство, писал впоследствии сам Деникин, тяжелое и безрадостное. Нищета — 45 рублей пенсии в месяц, после смерти отца — 25 рублей. Юность в учении и в работе на хлеб. Мать, женщина необразованная, стирает белье господам офицерам. Антон, выделявшийся старательностью, способностями и аккуратностью, закончил реальное училище. И, как сын офицера, поступил вольноопределяющимся — в казарме на солдатском котле.

С 1889 г. учеба в военном училище. Затем производство в офицеры, ревностная и добросовестная служба. В двадцать три года Деникин, выдержав экзамены, поступает в Академию Генштаба. Однако в конце первого курса заваливает экзамен по военному искусству и отчисляется в войска. Но не падает духом и все начинает сначала. Через три месяца снова держит экзамен в академию. Ежегодный набор составлял сто человек. Из большого числа претендентов на этот раз он занимает 14-е, почетное место. То была кузница генералитета российской армии, которую возглавлял крупный ученый-теоретик, автор многих трудов по военному делу, служивших настольным руководством для офицеров, профессор генерал от инфантерии М. И. Драгомиров. Бурное развитие капитализма и строительство массовой армии в России последних десятилетий XIX в. сказалось на характере и этого единственного в своем роде высшего военного учебного заведения страны. В его замкнутый, привилегированный состав слушателей влилась демократическо-разночинная струя, в свою очередь породившая в общей среде политический и идейный плюрализм, определявший в конце концов общественное лицо каждого выпускника.

А. А. Брусилов, по характеристике Деникина, «воспитанный в традициях старой гвардии, близкий к придворным кругам, проникнутый насквозь их мировоззрением, «барин» — по привычкам, вкусам, симпатиям и окружению», считал, что питомцы академии, как, впрочем, и вообще большинство русских офицеров, ни в каких политических партиях не разбирались и к восприятию идей революции не были   подготовлены⁴. Деникин, в чем-то перекликаясь с такими оценками, в целом смотрел па русское офицерство несколько иначе, не столь однозначно. Он исходил из того, что до 1905 г. военная идеология в стране строилась по известной формуле «За веру, царя и отечество», а «громадное большинство командного состава было совершенно лояльно по отношению к идее монархизма   и   к  личности   государя», что позднейшая эволюция   старших   военачальников   определялась либо карьеристскими соображениями, либо малодушием, «реже— крушением идеалов, переменой мировоззрения или мотивами   государственной   целесообразности». И хотя после первой русской революции монархические убеждения еще сохранялись, офицерский корпус как таковой был взят под особый надзор   департамента   полиции, в армии установилась система сыска и нездоровая атмосфера. В каждом штабе округа состоял жандармский чин, переодетый в форму соответствующего рода войск. Официально он вел борьбу со шпионажем, а неофициально держал под подозрением весь штаб и его начальников. Это оскорбляло и унижало достоинство офицеров, порождало среди них недовольство и толкало на протест против существовавшего строя.

В годы войны офицерский корпус пополнился окончившими гражданские учебные заведения, солдатами, произведенными в офицеры за боевые отличия, выпускниками ускоренных школ прапорщиков и мичманов (например, Н. В. Крыленко, Ф. Ф. Раскольников и другие). Понизился образовательный ценз офицеров, по своему политическому облику они приблизились к средней массе интеллигенции и демократии. Офицеры, вышедшие из разночинной среды, влачили «нищенскую жизнь», права и самолюбие их попирались сверху. Венцом карьеры большинства из них становился подполковничий чин, на закате — полуголодная и болезненная старость.

«Мистическое обожание» монарха быстро меркло. Среди младшего генералитета и офицеров появились различавшие идею монархизма от личности, счастье Родины от формы правления и критики, ее сурово осуждавшие. Царю перестали прощать ошибки и придворную грязь уже на политической основе. Большую часть офицерства раздражала продолжавшая существовать главная опоpa царизма — офицерская гвардия, комплектовавшаяся исключительно лицами дворянского сословия, частично выходцами из гвардейской кавалерии и плутократии. Представители этого замкнутого круга быстрее продвигались по службе не по личным достоинствам. Против язвы армейской жизни выступала даже печать. Генерал Залесский, заканчивая лекции о применении в бою технических средств, каждый раз произносил фразу по катоновской формуле: «Кроме того, полагаю, что необходимо упразднить привилегии гвардии». Гвардейские офицеры, за редким исключением, несли идею монархизма свято и нерушимо через все испытания, классовые битвы и падения; сохраняли свою кастовую нетерпимость, архаическую классовую отчужденность и глубокий консерватизм в сторону реакции.

Свой выбор Деникин сделал давно. Он вписывался в общее русло породившей его среды, хотя имел и собственные оттенки. В конце жизни он откровенно писал: «В академические годы сложилось мое политическое мировоззрение. Я никогда не сочувствовал ни «народничеству»... с его террором и ставкой на крестьянский бунт, ни марксизму с его превалированием материалистических ценностей над духовными и уничтожением человеческой личности. Я принял российский либерализм в его идеологической сущности без какого-либо партийного догматизма. В широком обобщении это приятие приводило меня к трем положениям: 1) конституционная монархия; 2) радикальные реформы и 3) мирные пути обновления страны. Это мировоззрение я донес нерушимо до революции 1917 г.».

Но основание жизненного кредо составили, очевидно, не столько побуждения альтруистского порядка, а и нечто более прагматичное. Почти за тридцать лет напряженной службы, что называется, не за страх, а за совесть Деникин сделал если и не головокружительную, то весьма большую карьеру. По окончании академии он из ста выпускников в числе пятидесяти лучших был причислен к корпусу Генерального штаба; в русско-японской войне — начальник штаба дивизии и командир отряда; в 1910 г. — командир полка; в июне 1914 г. произведен в генерал-майоры; с началом войны — генерал-квартирмейстер штаба 8-й армии, которой командовал А. А. Брусилов; затем — командир бригады, дивизии и корпуса. 5 апреля 1917 г. назначен начальником штаба при Верховном главнокомандующем Алексееве, хотя последний, не любивший выскочек, этого явно не хотел. Да и у самого Деникина такой прыжок породил некоторую неуверенность. Он пытался даже отказываться, ссылаясь на то, что «в таком огромном государственном масштабе не сталкивался» с вопросами политики и обороны. Но, очевидно, делал это скорее для вида и не проявлял особой категоричности.

Подобный стремительный взлет по вертикали совершал тогда еще только Л. Г. Корнилов. Скрытые пружины подъема, быть может, частично, но выразительно обрисовал А. А. Брусилов.

«Деникин...— писал он,— был хороший боевой генерал, очень сообразительный и решительный...

... Это — человек характера твердого, но неуравновешенного, очень вспыльчивый, весьма прямолинейный и часто непреклонный в своих решениях, не сообразуясь с обстановкой, почему попадал в весьма тяжелое положение. Не без хитрости, очень самолюбив, честолюбив и властолюбив. У него совершенно отсутствует чувство справедливости и нелицеприятия; руководствуется же он по преимуществу соображениями личного характера. Он лично храбрый и в бою решительный, но соседи его не любили и постоянно жаловались на то, что он часто старается пользоваться плодами их успехов...

Политик плохой, в высшей степени прямолинейный, совершенно... не принимающий в расчет данную обстановку, что впоследствии ясно обнаружилось во время революции».

С чинами приходили не только власть и слава, но и привилегии, сопутствующие им блага ему и его потомкам. Весь исторический опыт свидетельствует, что именно такие, про которых говорят, что они выбились из грязи в князи, предельно дорожат однажды достигнутым и цепляются за него всеми доступными им средствами — зубами, руками и ногами. Деникин, сын бывшего крепостного, враждебно встретил  изменения, порожденные Февральской революцией, и поднялся на борьбу с народом. Родовитый дворянин А. А. Брусилов, сменивший Алексеева на посту Верховного главнокомандующего, не без колебаний и переживаний, в конце концов перешел на сторону рабочих и крестьян. История — не столбовая дорога, она гораздо сложнее хрестоматийных догм времени «Краткого курса».

Петроград в марте 1917 г. вызвал у Деникина «тягостные чувства», начиная с гостиницы «Астория», в вестибюле которой, по его словам, он столкнулся с дежурившим караулом из «грубых и распущенных гвардейских матросов». И улицы ему показались в тот раз грязными, суетливыми, переполненными «шинелями защитного цвета», углублявшими и спасавшими революцию, иронично замечал он. В завоеваниях революции ему чудился запах смерти и тлена.

Корнилов, назначенный главнокомандующим столичным военным округом, вся реакционная часть генералитета настаивали на кровавой расправе. В середине марта 1917 г. А. М. Крымов говорил Деникину: «Я предлагал им (членам правительства.— А. К.) в два дня расчистить Петроград одной дивизией — конечно, не без кровопролития.... Гучков не согласен, Львов за голову хватается: «Помилуйте, это вызвало бы такое потрясение». Будет хуже!»

В высших промонархических кругах родилась идея об установлении сильной власти путем передачи ее в руки военных. Центром консолидации сил становилась Ставка Верховного главнокомандующего. Деникин писал о том времени: «Я ни на одну минуту не верил в чудодейственную силу солдатских коллективов и потому принял систему полного их игнорирования». Тогда же Марков, его сподвижник, отметил в своем дневнике: «Меня злит заигрывание с солдатами, ведь это разврат, и в этом поражение....... Я счастлив буду, если Россия получит конституционно-монархический строй, и пока не представляю себе Россию республикой».

Воспользовавшись как предлогом готовящейся публикацией «Декларации прав солдата», окончательно выбившей  из  равновесия, высший генералитет потребовал от правительства проведения объединенного заседания с участием его членов, всех главнокомандующих фронтами, Ставки и исполкома Советов. Оно состоялось 4 мая 1917 г. в Петрограде. Алексеев обрушился на демократию: «Армия на краю гибели.... Нужна сильная твердая власть». Мягче, но тревожно говорил Брусилов. Он указывал, что три четверти офицеров не знают, что им делать. Драгомиров перевел в другую плоскость: «Так продолжаться не может. Нам нужна власть». Это же говорил Щербачев. Гурко высказался еще откровеннее: «Приостановите революцию и дайте нам, военным, выполнить до конца свой долг». Деникин обвинил в гибели армии не только большевиков, но и Временное правительство, меньшевиков и эсеров. «Я имею более оснований и права говорить об армии и от армии, чем все те чуждые ей люди из социалистического лагеря, которые... — говорил он с яростью, — ломали устой ее существования, судили вождей и воинов, определяли диагноз ее тяжелой болезни, которые и теперь еще... не оставляют надежду на превращение этого могущественного и страшного орудия государственного самосохранения— в средство для разрешения партийных и социальных вожделений».

С одобрения Верховного главнокомандующего 8 мая 1917 г. в Могилеве, где находилась Ставка, состоялся съезд более чем 300 офицеров от фронтовых и тыловых частей. Алексеев произнес поджигательную речь. «Россия погибает. Она стоит на краю пропасти. Где та сильная власть, о которой горюет все государство? — вопрошал он.— Нам говорят, что скоро будет, но пока ее нет.... Классовая рознь бушует среди нас.... И на этой почве возникла глубокая пропасть между двумя частями русской армии — офицерами и солдатами.... Мы все должны объединиться на одной великой платформе: Россия в опасности. Нам надо... спасать ее». Под стать Верховному был и его начальник штаба Деникин: «... Глядим в будущее с тревогой и недоумением. Ибо нет свободы в революционном застенке! Нет правды в подделке народного голоса! Нет равенства в травле классов, и нет силы в той бездумной вакханалии, где кругом стремятся урвать все... где тысячи народных рук тянутся к власти, расшатывая ее устои...» При таком дирижерстве офицерство потребовало власти — «твердой, единой, а не взывающей», заявляя, что подчинится только такой власти, «не считаясь совершенно с расхождением в области социальной». При Ставке образовался Главный комитет офицерского союза под председательством члена IV Государственной думы кадета полковника Новосильцева. Кроме того, в армии возникли Союз воинского долга, Союз чести Родины, Союз спасения Родины, Союз добровольцев народной обороны и другие.

Такой оборот дела не на шутку перепугал первое коалиционное Временное правительство. Новый военный министр А. Ф. Керенский, стремясь погасить антиправительственные течения в армии и разрядить сгущавшуюся в ней обстановку, уволил с поста Алексеева, заменив его Брусиловым, и выдворил из Ставки Деникина, отправив его главнокомандующим Западным фронтом. Кроме того, под лозунгами «демократизации» армии и открытия «дороги талантам» из ее рядов были уволены в резерв около 150 старших начальников, включая 70 командиров пехотных и кавалерийских дивизий. Покидая Могилев, негодующий Алексеев сказал Деникину: «Вся эта постройка несомненно скоро рухнет; придется нам снова взяться за работу. Вы согласны, Антон Иванович, тогда опять работать вместе?» «Я, конечно,— свидетельствует Деникин,— высказал полную свою готовность». И по прибытии в Минск Деникин, несколько лукавя, публично призвал офицеров фронта к фактическому неповиновению и борьбе: «Революцию приемлю всецело и безоговорочно. Но революционизирование армии и внесение в нее демагогии считаю гибельным для страны. И против этого буду бороться по мере сил и возможности, к чему приглашаю и всех своих сотрудников». По избрании А. М. Каледина атаманом казачьего войска Донского он направил ему поздравительную телеграмму, на которую тот ответил: «Сердечно благодарю за память. Пошли вам Бог успеха. Дон всегда поддержит». Революционная демократия, узнав о ней, выразила возмущение.

На роль диктатора России вся правая реакция нарекла генерал-лейтенанта Корнилова, оценив в нем его способность потопить революцию в крови ради спасения гибнущего строя. В печати поднялась кампания превознесения его «гениальных способностей». А самому ему была обеспечена головокружительная карьера. В мае 1917 г. он стал командующим 8-й армией, 7 июля — уже главнокомандующим Юго-Западным фронтом, хотя данными к тому не обладал. Брусилов, считая, что «это начальник лихого партизанского отряда — и больше ничего», его потолок — корпус, протестовал против такого выдвижения. Генерал Е. И. Мартынов, под началом которого одно время служил Корнилов, писал про него: «...отличаясь упорным трудолюбием и большой самоуверенностью, он по своим умственным способностям был заурядным, средним человеком, лишенным широкого кругозора. Он никогда не был в состоянии объять всю сложную обстановку современной войны и даже не всегда мог охватить в целом одну стратегическую операцию. К тому же ему недоставало организаторского таланта, а по запальчивости и неуравновешенности своего характера он был вообще мало способен к планомерным действиям». На вопрос, как Корнилов оказался во главе фронта, Керенский впоследствии откровенно признался: «Нужно сказать... и Алексеев, и все отнеслись к назначению Корнилова очень отрицательно, и мне пришлось... оказать всевозможное давление»

Деникин смотрел на Корнилова по-другому. В качестве главных его, сильных черт он отмечал большое умение воспитывать войска, решимость и крайнее упорство в проведении операции, необычайную личную храбрость, импонирующую армии4. Сам Корнилов оценивал себя еще выше. Пристально изучая историю Наполеона, он уже видел себя в роли Бонапарта. Не признавая борьбы классов и партий, Корнилов усматривал источник зла в слабости правительства и распущенности народных масс. Таких же воззрений придерживался и Деникин, ставший его ближайшим сподвижником. Вдохновляемый поддержкой, Корнилов высоко взметнул свое знамя. 8 июля он потребовал от правительства введения смертной казни «на театре   военных   действий». Князь Г. Е. Львов подал в отставку с поста премьера Временного правительства. Заменивший его Керенский ответил Корнилову: «Приказываю остановить отступление... всеми мерами». 11 июля Корнилов заявил о необходимости приостановки наступления в целях переформирования армии. На следующий день эту секретную телеграмму опубликовала газета «Русское слово». Буржуазия и офицерство подняли неописуемую антиправительственную шумиху.

16 июля Керенский созвал совещание в Могилеве с участием министров и виднейших военачальников для выяснения последствий июльского поражения на фронте и дальнейших основных направлений военной политики. Генералы Корнилов и Гурко под разными благовидными предлогами на него не были допущены. Первый прислал телеграмму, требуя одновременного усиления репрессий и оздоровления командного состава. Выступления участников совещания произвели на Керенского удручающее впечатление, поскольку показали отсутствие у авторов всякого «стратегического и политического горизонта». Только речь Деникина прозвучала как программа поднимавшей голову военщины.

Целиком солидаризируясь с Корниловым, он заявил: «У нас нет армии. И необходимо немедленно... создать ее.... Развалило армию военное законодательство последних четырех месяцев» сначала под «гнетом Советов», а потом ставшее системой. В целях воссоздания армии оратор потребовал, чтобы Временное правительство осознало свои ошибки и вину, прекратило свое законодательство, отменило солдатскую «декларацию», упразднило комиссаров и комитеты, вернуло власть начальникам и восстановило дисциплину, создало «законопослушные» части для борьбы с военными бунтами и ужасами предстоящей демобилизации, ввело военно-революционные суды и смертную казнь для тыла. «Судьба страны,— закончил Деникин,— зависит от ее армии... Вы втоптали наши знамена в грязь. Теперь... поднимите их и преклонитесь перед ними... Если в вас есть совесть!»  [Деникин] окончил... все генералы не знали, куда деваться». Глотая горькую пилюлю, Керенский встал и протянул ему руку, сказав: «Благодарю Вас, генерал, за то, что вы имеете смелость высказать откровенно свое суждение». «Это была,— потом оправдывался премьер, — моя оценка в отношении его лично, а не того, о чем он говорил. Деникин наиболее ярко изложил ту точку зрения, которую разделяли все...» И. Керенский сделал выбор в пользу «твердой руки» — Корнилова, потому что, по его заключению, Брусилов вел курс «с ориентацией на массы больше, чем на командный состав». В 2 часа ночи 19 июля он возвел Корнилова, ставшего к тому времени уже генералом от инфантерии, в ранг Верховного главнокомандующего.

Вступив 24 июля в должность, Корнилов телеграфировал Деникину: «С искренним и глубоким удовольствием я прочитал ваш доклад... на совещании в Ставке 16 июля. Под таким докладом я подписываюсь обеими руками» 3. Вслед за тем он направил Деникина главкомом Юго-Западным фронтом, считавшимся самым важным направлением. Находившийся не у дел Алексеев тотчас прислал ему письмо: «Ничего не сделано и после 16 июля   главным   болтуном   России....... Власть   начальников все сокращают.... Если бы Вам в чем-нибудь оказалась нужною моя помощь, мой труд, я готов приехать в Берди-чев, готов ехать в войска, к тому или другому командующему».

Взяв с собой генерала Маркова, Деникин по пути к месту нового назначения заехал в Могилев, к Верховному. Корнилов в беседе с ним откровенничал:

«— Нужно бороться, иначе страна погибнет. Ко мне на фронт приезжал Н. Он все носится со своей идеей переворота и возведения на престол великого князя Дмитрия Павловича... Я ему заявил категорически, что ни на какую авантюру с Романовыми не пойду. В правительстве сами понимают, что совершенно бессильны что-либо сделать. Они предлагают мне войти в состав правительства... Ну нет! Эти господа слишком связаны с Советами и ни на что решиться не могут. Я им говорю: предоставьте мне власть, тогда я поведу решительную борьбу. Нам нужно довести Россию до Учредительного собрания, а там — пусть делают, что хотят: я устранюсь и ничему препятствовать не буду. Так вот, Антон Иванович, могу ли я рассчитывать на вашу поддержку?

— В полной мере».

Однако Корнилов сильно переоценивал свою роль. Не осознавая того, по всей видимости, он сам был одной лишь из фигур сложной борьбы за власть. Его окружали куда более ловкие политиканы-ястребы, рвавшиеся ввысь. Главную партию вел отчаянный авантюрист Б. В. Савинков, в прошлом наставник российских террористов, ставший в 1917 г. фактическим военным министром страны. Хорошо знавший его Деникин писал: «Сильный, жестокий, чуждый каких бы то ни было сдерживающих начал «условной морали», презиравший и Временное правительство, и Керенского; в интересах своих целей поддерживающий правительство, но готовый каждую минуту смести его. В Корнилове он видел лишь орудие борьбы для достижения сильной революционной власти, в которой ему должно было принадлежать первенствующее значение».

После московского совещания (12—15 августа 1917 г.), на котором корниловцы получили горячую поддержку правых сил, военщина напролом пошла к своей цели. Еще перед совещанием Деникин, согласно указанию, отправил с фронта в тыл, на север, Кавказскую туземную дивизию («дикую»), 3-й конный корпус, Корни-ловский ударный полк. Крымова вызвали в Ставку для исполнения особых поручений. Началось формирование Отдельной Петроградской армии. 19 августа германские войска, перейдя в наступление, захватили Ригу. В печати появились сообщения о предстоящем удалении Корнилова. Его приверженцы подняли бурю. Союз казачьих войск, Главный комитет офицерского союза, Военная лига, Союз георгиевских кавалеров, Совет общественных деятелей и множество других подобных организаций — гнезд контрреволюции разразились шквалом резолюций, однотипных с той, что принял казачий орган: Совет «снимет с себя всякую ответственность за казачьи войска на фронте и в тылу при удалении Корнилова». Однако гладко было на бумаге. Правление казаков Юго-Западного фронта охладило разгоряченные головы, постановив в ответ: «Если... против воли правительства будут на него... казачество всеми силами поддержит Временное правительство во всех его начинаниях и стремлениях...»

В 20-х числах августа прибывший от Корнилова с личным письмом офицер устно доложил Деникину: в конце августа в Петрограде произойдет большевистское восстание, поэтому к тому времени туда подойдет 3-й корпус во главе с Крымовым, который заодно покончит и с восстанием, и с Советами; одновременно будут объявлены законы в соответствии с «корниловской программой»; вам надлежит отправить надежных офицеров для включения их в столичный отряд. 27 августа Ставка получила телеграмму премьер-министра об отчислении Корнилова с поста, занять который приказывалось ее начальнику штаба генералу Лукомскому. Оба они отказались выполнять указание, бросив тем самым прямой и открытый вызов правительству.

Лукомский телеграфировал Керенскому: правительственные меры лишь затягивают агонию, Россия нуждается в сильной власти, требования Корнилова не выполняются; в соответствии с вашими предложениями, переданными Савинковым и Львовым, Корнилов принял решительные меры, отменить которые теперь уже поздно; остановка их поведет к гражданской войне, окончательному разложению армии и к сепаратному миру; «ради спасения России вам необходимо идти с генералом Корниловым, а не смещать его». Тогда же Деникин, считавший правительство преступным, телеграфировал Керенскому: «вы не выполнили требований от 16 июля, растлили армию; требования Корнилова спасут Родину, а вы его сняли; я с вами не пойду». Телеграммы солидарности направили главкомы фронтов: Северного — генерал Клембовский, Западного — генерал Балуев, румынского — генерал Щербачев. В них содержались требования введения в стране корниловских мер.

В борьбе диктаторов корниловцы оказались генералами без армии. Даже казаки и «дикая» дивизия — главная опора — под воздействием   агитации   отказались их поддерживать, перешли на сторону Временного правительства. Лопнула попытка Каледина поднять Дон. Массы рабочих, солдат и крестьян, встав на борьбу с угрозой военной диктатуры, означавшей ликвидацию революционных завоеваний, большевизируясь, переходили под знамя В. И. Ленина. На выдвинутую историей альтернативу— генеральская диктатура или рабоче-крестьянская власть — большинство народа тем самым сделало свой выбор в пользу социализма.

Керенский приказал арестовать мятежных генералов. Одной этой акцией он надеялся убить двух зайцев — убрать с дороги соперника и подзаработать изрядно растерянный им политический капитал. Первый удар был нанесен по гнезду на Юго-Западном фронте. В бердичевской тюрьме оказались 29 августа Деникин, Марков, Орлов, Ванновский, Селивачев, Эльснер, Эрдели. Руками Алексеева были водворены 1 сентября в быховскую тюрьму, что под Могилевом, Корнилов, Лукомский, Романовский. К ним потом перевезли еще генералов, всего двадцать одного. Корнилов, Лукомский, Деникин, Марков и Кисляков были освобождены от должностей и преданы суду за мятеж.

Быховская гимназия, именовавшаяся тюрьмой, стала местом консолидации, организационного и идейного оформления контрреволюции, развязавшей в России гражданскую войну. Под надежной охраной Текинского полка, подобранного по принципу личной преданности Корнилову, генералы, зря времени не теряя, разработали план своей борьбы. Печать его назвала, в целях маскировки, программой прошлого мятежа, в действительности же он целиком был рассчитан на будущее. Впоследствии Деникин, активный участник его создания, точнее, быть может, идейный руководитель, полностью привел этот план во втором томе своих «Очерков русской смуты» под выразительным названием «Корниловская программа»:

1). Установление правительственной власти, совершенно независимой от всяких безответственных организаций,— впредь до Учредительного собрания.

2). Установление на местах органов власти и суда, независимых от самочинных организаций.

3). Война в полном единении с союзниками до заключения скорейшего мира, обеспечивающего достояние и жизненные интересы России.

4). Создание боеспособной армии и организованного тыла — без политики, без вмешательства комитетов и комиссаров и с твердой дисциплиной.

5). Обеспечение жизнедеятельности страны и армии путем упорядочения транспорта и восстановления продуктивности работы фабрик и заводов; упорядочение продовольственного дела привлечением к нему кооперативов и торгового аппарата, регулируемых правительством.

6). Разрешение основных государственных, национальных и социальных вопросов откладывается до Учредительного собрания».

Военную диктатуру обрамляли обман, принуждение, приказ и грубая сила. Повседневные интересы широких масс отодвигались на потом, в необозримое туманное будущее. Ловля ловко «запущенного в небо журавля» должна была завести политически неискушенный народ в расставляемые генералами прочные силки.

Однако гражданская война показала полную несостоятельность и помыслов генералов, и их политическую наивность. Народ великолепно разобрался, кто выразитель его подлинных интересов.

Грянувший Великий Октябрь заставил генералов броситься в бега в поисках надежного убежища. Все сошлись на Доне, который представлялся им надежным плацдармом для борьбы с революцией. Там их сподвижник атаман Каледин уже поднял мятеж, а перебравшийся туда неугомонный Алексеев под его крылом развертывал формирование Добровольческой армии — оплота всероссийской контрреволюции. Там собрался весь ее цвет и мозг — М. В. Родзянко, М. М. Федоров, Н. Н. Львов, В. В. Шульгин... Туда и ринулись быховские «узники». Деникин — под видом не то обедневшего «польского помещика», не то восходящего купца: в кургузой тройке, смазанных сапогах, во втором классе едва ползущего «скорого». Штурмовавшие вагон солдаты покрикивали на него: «А ну, почтенный купец, пододвинься». Лукомский изображал из себя «немецкого колониста», Марков — «типичного солдата» с манерами «.сознательного товарища», Романовский — «денщика при собственном адъютанте» (по другим данным — «прапорщика»). Корнилов, покинутый расстаявшими по дороге текинцами, переоблачился, смиряя гордыню, в крестьянский зипун с котомкой за плечами — как беженец из Румынии с подложным паспортом какого-то Лариона Иванова. Помятые, потрепанные и озлобленные, они добрались до Новочеркасска, столицы казачьего Дона, во второй половине ноября — начале декабря 1917 г.

Однако действительность очень скоро разочаровала и повергла их в уныние. Казаки явно не рвались в бой и предпочитали держать «нейтралитет». Этой же болезнью заразились и офицеры, съехавшиеся на Дон со всех концов страны. Оказалось, они тоже вовсе не спешили превращаться в волонтеров и снова браться за оружие — подставлять свою голову под пули. Агенты Корнилова рыскали в безуспешных поисках добровольцев по всему Дону. В бюро записи генерала Черепова в Ростове и Нахичевани царила тишина. За две недели изъявили желание едва 300 офицеров. С солдатами дело обстояло еще хуже. Корнилов, заслушав доклад, буквально захлебнулся от ярости. Его агитаторы бросились к учащимся. Но и там следовала осечка за осечкой. В Ростовском коммерческом училище их встретил возмущенный священник: «Вы хотите звать молодежь на убийство?» Еле-еле удалось набрать чуть больше 200 человек. «Отдельный студенческий батальон» возглавил генерал Боровский2. Казачья демократия, намеревавшаяся отсидеться в бурю, подняла скандал, когда узнала о формировании Добровольческой армии под началом Корнилова и Деникина. Генералам со своим воинством пришлось убраться из Новочеркасска в Ростов. А с севера надвигались уже революционные силы под руководством В. А. Антонова-Овсеенко, с которыми фронтовые казаки вступили в переговоры на доброжелательной основе. В Каменске возник областной казачий военно-революционный   комитет   под   руководством   Ф.   Подтелкова.

29 января 1918 г., сгорая от позора, застрелился Каледин.

После этого Добровольческая армия почти целый месяц безуспешно пыталась удержать позиции на Дону. 22 февраля под давлением частей Антонова-Овсеенко она оставила Ростов и двинулась на Кубань. Белогвардейская литература именует этот поход чаще всего «ледяным», с непременным добавлением — «героический», «славный». Однако действительность была совершенно иной. Об этом уместно сказать в связи с часто поднимающимся вопросом о терроре. Ради установления исторической правды, кто его начинал. Ибо от правильного ответа во многом, если не в решающей степени, зависит установление виновников и доли ответственности каждого. При этом обратимся только и исключительно к источникам, не вызывающим подозрения в какой-либо тенденциозности.

Добровольческая армия, почти поголовно состоявшая из офицеров, двигалась по югу Донской и Кубанской областей, как скопище выродившихся бандитов, смертельно ненавидевших весь белый свет. Бесценными являются заметки Р. Гуля как непосредственного участника «ледяного похода», наблюдавшего зверства добровольцев собственными глазами и поведавшего о них миру по горячим следам в начале 20-х годов в книге, вышедшей тогда в Берлине. Приводимые им факты позволяют характеризовать этот поход как кровавый.

Офицеры считались, да и то лишь в какой-то мере, только с казаками, поскольку надеялись сделать их своими соучастниками. Нередко перед ними выступали Корнилов, Алексеев, Деникин, беседовали и уговаривали. В станице Егорлыкской у Корнилова состоялся такой разговор с казаком: «А какой у вас пай (земли.— А. К-), хозяин?» — «У нас, слава богу, на казака пай 28 десятин пахоты, а луга общие».— «Э, да вы буржуи настоящие».— «Какие там буржуи... вот теперь расход большой. Снарядить двух меньших пришлось, за коней по полтысяче отдал». Но поступали к добровольцам немногие казаки. Остальные предпочитали держать нейтралитет. Корнилов наливался злобой. Р. Гулю рассказывали: Алексеев своей речью «нас до слез довел, сам плакал, и казаки плакали... «А Корнилов говорил?» — «Говорил, да он не красно, все ругался больше: мерзавцы, подлецы».

Злобу свою добровольцы вымещали на коренных и иногородних крестьянах. С казаками не рисковали связываться. Больше старались их устрашить. При взятии села Лежанка захватили в плен 50—60 его защитников. Подполковник Нежинский подскакивает к офицерам; «Желающие на расправу!» Вышли человек пятнадцать. «Пли!» Сухой треск выстрелов — крики, стоны... Упали все. Живых добивали штыками и прикладами — ради экономии патронов. Стоявший рядом с Гулем офицер тихо, бормочет: «Ну, если так будем, на нас все встанут». В вымершем селе вылавливали кого попало и расстреливали. Одного убили за кольцо — оно оказалось медным. Всего Гуль насчитал на улицах 507 трупов.

Еще одна сцена дикой расправы с пленными — при взятии села Выселки. Перед подпоручиком — еще совсем мальчишка, кричит: «Пожалейте, помилуйте!» — «А... твою мать! Куда тебе — в живот, в грудь! Говори»,— бешено-зверски орет офицер. «Слышны,— отмечает Гуль,— хриплые звуки, как дрова рубят». Товарищ его замечает: «Смотри, самые трусы в бою — самые звери после боя».

Поднялись крестьяне на защиту своих сел и хуторов. Нередко к ним в поддержку присоединялись что победнее казаки, да помоложе — поотзывчивее, фронтовики. Сильные бои произошли под Некрасовской, Новодмитриевской, в Кисилевских и Филипповских хуторах. Даже женщины взялись за оружие. При сдаче селений все поголовно их покидали. Захваченных врасплох вздергивали на виселицах. Обезлюдевшие населенные пункты сжигались. В станице Березанской Корнилов приказал старым казакам пороть на площади молодых «за то, что с большевиками вместе против нас сражались».

Творившиеся добровольцами зверства стали одной из решающих причин обострения гражданской войны, в ходе которой потерпевшая сторона на террор отвечала террором, далеко не всегда задумываясь над адекватностью ответных мер. Посеявшие ветер — пожинали бурю, гражданская война превращалась не просто в вооруженную борьбу, а в кровавую вакханалию, подхлестывавшуюся взаимной местью. Белогвардейская пропаганда сразу же начала валить всю вину на большевиков. Но очевидцев происходившего обвести вокруг пальца было не так-то просто. В этом отношении показателен приведенный Р. Гулем диалог, состоявшийся у него с одним словоохотливым иногородним столяром станицы Плотской, хозяином, подчеркивается им, убогой хаты. Снедаемый стремлением разобраться во внезапно закрутившейся круговерти, последний поинтересовался:

«— Вот вы образованный, так сказать, а скажите мне вот: почему это друг с другом воевать стали? Из чего это поднялось?

— Из-за чего? Большевики разогнали Учредительное собрание... силой власть захватили — вот и поднялось.

— Опять вы не сказали... За что вот вы воюете?

—... За Учредительное собрание...

— Ну, оно, конечно, может, вам и понятно, вы человек ученый.

— А разве вам не понятно? Скажите, что вам нужно? Что бы вы хотели?

— Чего? Чтобы  рабочему  человеку  была  свобода, жизнь настоящая, и к тому же земля...

— Так кто же вам ее даст, как не Учредительное собрание?

Хозяин отрицательно качает головой...

— В это собрание-то нашего брата и не допустят.

— Как не допустят? Ведь все же выбирают, ведь вы же выбирали?

— Выбирали, да как там выбирали, у кого капиталы есть, те и попадут,— упрямо заявляет хозяин.

— Да ведь это же от вас зависит!

— Знамо, от нас. Только оно так выходит. Минутная пауза.

— А много набили народу-то в Лежанке? — неожиданно спрашивает хозяин».

Простой деревенский мужик смотрел в самый корень. Причину войны, пришедшей теперь в станицы и хутора, он видел не в разгоне большевиками Учредительного собрания, чуждого ему, а в насилии господ над народом в Лежанке, успевшей отложиться в его сознании в качестве такого кровавого символа. И в этом заключалась соль дела. Да, собственно, в таком же духе тогда рассуждала и официальная белогвардейская печать. В частности, «Вольная Кубань», поясняя, почему масса казаков, при всех их колебаниях, перешла в лагерь противников социалистической революции, весьма откровенно писала: «Вековые традиции, вековой уклад жизни, ревниво охраняемый кулаками, жаль было оставлять. Жаль им было атамана менять на комиссара, черкеску на пиджак, мирную, тихую жизнь на бесшабашное разгильдяйство, православную веру на безбожие. И восстали казаки». Восстали, подчеркивал И. Калинин, спасая свои земельные наделы, чтобы объявить вне закона иногородних — половину населения в Кубанской области.

Добровольческая армия, сея ветер, порождала бурю. Пролетарии, коренные и иногородние, и горские крестьяне, частично даже казаки, что победнее, смотрели на нее и на группирующиеся вокруг нее силы как на носителей насилия и беззакония, утверждающих чуждый им режим. Даже казачья масса не питала к ней симпатий. В недрах громадного котла стремительно накапливался рвущийся наружу перегретый пар.

ДИРИЖЕР «СТРАНСТВУЮЩИХ МУЗЫКАНТОВ»

Оторвавшись от Екатеринодара, Добровольческая армия, как затравленный волк, металась в западне. В конце концов Деникин направился на Дон в надежде привести ее там в порядок. Алексеев, как и при Корнилове, продолжавший ведать общей политикой, внешними контактами, связями с политическими партиями и финансовыми кругами, поддержал его. Но обстановка потребовала немедленно ввести потрепанные части в новые бои. К началу мая, очистив Задонье от советских войск, Деникин начал прибирать к рукам восставших донских казаков. Это целиком соответствовало целям и задачам состоявших под его началом офицеров.

По словам кадетского идеолога, известного историка П. Н. Милюкова, все они выражали фанатическую преданность идеям монархизма, возрождения «единой и неделимой России» и верность союзникам — странам Антанты, которых «предали большевики — агенты Вильгельма». И хотя само «высшее начальство» смотрело на вопрос о внешней ориентации менее элементарно, оно тем не менее «не решалось идти против общего настроения, и военная прямолинейность взяла верх»1. Собственно, Деникин тоже признавал это, приводя в подтверждение письмо Алексеева. «... Руководящие деятели армии сознают,— говорилось в нем,— что нормальным ходом событий Россия должна подойти к восстановлению монархии, конечно, с теми поправками, кои необходимы для облегчения гигантской работы по управлению для одного лица.... Так думают почти все офицерские элементы, входящие в состав Добровольческой армии, ревниво следящие за тем, чтобы руководители не уклонялись от этого основного принципа».

Деникин, как и Алексеев, оказался в щекотливом положении. До Антанты было далеко, а Германия придвинулась вплотную. К началу мая она оккупировала уже не только Украину, но и Дон, поставив там у власти угодных себе генералов: в первой — гетманом П. В. Скоропадского, а во втором — атаманом П. Н. Краснова. С обоими ставленниками, мнившими себя «великими правителями», с самого начала возникли острые разногласия, хотя руководители Добровольческой армии давали понять, что не прочь пойти на контакты с немцами и на некоторые уступки. Поэтому если раньше они широко декларировали «борьбу с надвигающейся анархией и немецко-большевистским нашествием», то теперь предлагали более мягкую формулировку: «никаких сношений с немцами». Представители германского командования тоже демонстрировали уважение к Добровольческой армии, разрешили ей открыть вербовочное бюро на Украине и беспрепятственно отправлять набранных добровольцев. Часть оружия, отпускавшегося германцами Краснову, передавалась им Добровольческой армии.

Вместе с тем Краснов, обретая силу, начинал проявлять все большую непреклонность. Охваченный амбициями, он повел сепаратистскую линию на сближение с Германией на партнерских началах, чтобы, интригуя, с ее помощью утвердиться в качестве «верховного вождя Южной русской армии» — освободительницы России от большевизма. Он приказал донским казакам покинуть Добровольческую армию. Деникин не препятствовал. Но это породило дезертирство и поставило его армию на грань распада. В начале мая с запада прибыл в Новочеркасск по пути к Деникину большой отряд полковника Дроздовского. Чуть позднее Краснов решил переманить отряд к себе на службу. Дроздовскому он предложил стать самому во главе всего добровольческого движения под общим его, атаманским, руководством. Он также просил Алексеева прислать генералов и офицеров для создания «Российской армии», во главе которой он намеревался поставить сначала Щербачева, потом заместителя Деникина Драгомирова, пока в конце концов не остановился на дряхлом старике И. И. Иванове. Краснов и его помощники поносили Добровольческую армию как хотели, открыто называли бандой. Склоняли по всем падежам ее «вождей», их стратегию и политику. Краснов, охваченный амбициями, развернул создание Доно-Кавказского союза, вовлекая в него Кубань, рассматривавшуюся добровольцами в качестве главной опорной базы.

Это уже было слишком. Деникин пригласил Краснова на встречу, состоявшуюся 28 мая в станице Манычской. В ней участвовали также Алексеев, Филимонов, Богаевский и другие. Деникин сделал резкий выговор атаману за то, что при овладении Батайском тот использовал германский батальон и батарею, добровольческий отряд полковника Глазенапа. Он потребовал также подчинения единому командованию и передачи в свою армию всех донских частей. Однако Краснов не дрогнул, очень прозрачно дал понять, что не потерпит больше такого тона, ибо «более не бригадный генерал, каким знал атамана на войне генерал Деникин», а «представитель 5-миллионного свободного народа». Атаман подчеркнул, что он подчинится Деникину, если будет принят «совместно выработанный план движения внутрь России» если Деникин все свои части направит с Кубани на Царицын, что позволит Добровольческой армии освободиться от зависимости казаков, создать чисто русскую базу, соединиться с восставшими чехословаками, Дутовым и начать наступление на Самару, Пензу и Тулу. Деникин отверг план Краснова, заявив, что «обязан раньше освободить кубанцев». Алексеев поддержал его, указав, что кубанцы никуда не пойдут из своего войска, а Добровольческая армия в составе около 2,5 тысячи штыков бессильна. Но это был очередной просчет.

Не подозревая того, Деникин обещал помочь донцам только после взятия Екатеринодара, требуя в качестве аванса от Краснова выдать Добровольческой армии 6 миллионов рублей, обещанных еще Калединым, и превратить Дон в надежный ее тыл и базу снабжения, но всячески обходил вопрос о том, что источником получения оружия и снаряжения являются немцы. Но Краснов тут же выдвинул новое контрпритязание: «Хорошо. Дон даст средства, но тогда Добровольческая армия должна подчиниться мне». Такого выпада никто не ожидал. «Добровольческая армия не нанимается на службу,— с раздражением ответил Деникин.— Она выполняет общегосударственную задачу и не может поэтому подчиниться местной власти, над которой довлеют областные интересы». Эльснер из бесед с Красновым вынес впечатление, что последний, втягивая добровольцев в поход на Царицын, стремится тем самым избавить от них Дон.

Совещание, проходившее в обстановке пикирования, оказалось бесплодным. Деникин прекратил официальные контакты с Красновым. Углублявшийся разлад вскоре вылился в склоку, режиссерами которой, судя по всему, с одной стороны, был Деникин, с другой — Краснов. По крайней мере, так считал Милюков3. Началось с того, что добровольческие представители после этого при встречах с донцами стали именовать их не иначе как всевеселым войском, всячески обзывали их за связь с германцами. Командующий Донской армией генерал Денисов, разъярившись, однажды ответил на это: войско Донское считается с фактом захвата немцами территории и не покидает ее, ибо оно «не странствующие музыканты, как Добровольческая армия». Штаб Деникина, оскорбившись, немедленно парировал: «Войско Донское— это проститутка, продающая себя тому, кто ей заплатит». Дальше — больше. И Денисов тоже не остался в долгу: «...если войско Донское — проститутка, то Добровольческая армия есть кот, пользующийся ее заработком и живущий у нее на содержании».

А вскоре публично разразился и сам Краснов, когда ему поставили в пример голубиную чистоту Добровольческой армии, которая на знамени своем неизменно носит «непоколебимую верность союзникам». «Да, да, господа!— воскликнул он.— Добровольческая армия чиста и непогрешима. Но ведь это я, донской атаман, своими грязными руками беру немецкие снаряды и патроны, омываю их в волнах тихого Дона и чистенькими передаю Добровольческой армии! Весь позор этого дела лежит на мне!» И атаман в этом случае нисколько не грешил против истины. С середины мая по конец июня, за полтора месяца, по его данным, немцы передали войску Донскому, кубанцам и добровольцам 11651 трехлинейную винтовку, 46 орудий, 88 пулеметов, 109104 артиллерийских снаряда и 11 594 721 ружейный патрон. Краснов уступил Добровольческой армии треть снарядов и четверть патронов.

Интенсивно готовясь к походу на Кубань, Деникин принял меры к консолидации рядов армии, к преодолению раздиравшего ее политического кризиса. Большинство офицеров, находясь под влиянием самой правой реакции, требовали немедленного признания в армии монархического лозунга, демонстрируя свою приверженность ему даже в ношении романовских медалей, в пении царского гимна и т. п. Самые фанатичные из них уходили в поисках нового кумира. В армии развернулась агитация за создание тайных организаций. На одном из заседаний совета при командующем Марков резко осудил монархистов. Дроздов вспылил: «Я сам состою в тайной монархической организации. Вы недооцениваете нашей силы и значения». Из Крыма действительно подал голос великий князь Николай Николаевич. В беседе с Алексеевым его представитель князь П. М. Волконский говорил, что Николая Николаевича угнетает мысль, что он своей телеграммой о необходимости отречения царя способствовал гибели монархии, и теперь хотел бы загладить свой грех и принять участие в боевой работе.

Деникин отдавал себе отчет в том, что Николай Николаевич оттеснит его на задний план, а открытая демонстрация монархизма, сверх того, оттолкнет от Добровольческой армии клокотавшую и колебавшуюся демократическую мелкобуржуазную массу и в конце концов обречет на неминуемый политический крах. Поэтому просьба великого князя была отклонена, а во все города и веси посланы агитаторы с наказом, составленным Деникиным собственноручно, с разъяснением целей и задач Добровольческой армии, которые, однако, были тщательно закамуфлированы. Наказ гласил: «I. Добровольческая армия борется за спасение России путем 1) создания сильной дисциплинированной и патриотической армии; 2) беспощадной борьбы с большевизмом; 3) установления в стране единства государственного и правового порядка. II.... Добровольческая армия не может принять партийной окраски... III. Вопрос о формах государственного строя является последующим этапом и станет отражением воли русского народа... IV. Никаких сношений ни с немцами, ни с большевиками. V. Привлечение вооруженных сил славян желательно, но это не должно вести к нарушению единства и целостности русского государства».

Наказ агитаторам не содержал ни одного слова о монархизме. Причины этого Алексеев тогда доверительно пояснял Щербачеву: «Добровольческая армия не считает возможным теперь же принять определенные политические лозунги ближайшего государственного устройства, признавая, что вопрос этот недостаточно еще назрел в умах всего русского народа и что преждевременно объявленный лозунг может лишь затруднить выполнение широких государственных задач».

Но офицерство, не особенно-то искушенное в тонкостях политики и дипломатии, не обнаруживая в документах откровенного подтверждения дорогой его сердцу идеи, все больше разочаровывалось и негодовало. Упоминание о народе приводило приверженцев монархии буквально в бешенство. Лукомский, находившийся в Киеве при Скоропадском, забил тревогу, предупреждая Деникина и Алексеева, что неопределенность «многих отшатнет от желания идти в армию или работать с ней рука об руку»'.

Атмосфера в армии стремительно сгущалась. Деникин упорно продолжал свою линию, исходя из того, что офицерские пожелания оттолкнут несоциалистическую интеллигенцию и в конечном итоге приведут к полному разрыву с народом, в частности с казачеством, враждебно относящимся к монархической идее. В целях стабилизации положения было проведено собрание командиров, включая взводных, в станице Егорлыкской. Руководители армии разъяснили свою политику. Алексеев остановился на проблеме отношений с немцами. Подчеркивая, что они все равно проиграют войну, он призывал придерживаться пока линии — ни мира, ни войны. Деникин сосредоточился на монархизме и внутренних делах. «Наша единственная задача,— говорил он,— борьба с большевиками и освобождение от них России. Но этим положением многие не удовлетворены. Требуют немедленного поднятия монархического флага. Для чего? Чтобы тотчас же разделиться на два лагеря и вступить в междоусобную борьбу? Чтобы те круги, которые и не помогают армии, то ей и не мешают, начали активную борьбу против нас?... Армия не должна вмешиваться в политику. Единственный выход — вера в своих руководителей. Кто верит нам — пойдет с нами, кто не верит — оставит армию.... Что касается лично меня, я бороться за форму правления не буду». Его поддержали Марков, Романовский и другие.

И Деникина поняли — он добился своего. Для вящей убедительности приближенные распространили кулуарным образом со ссылкой на его приказ: при появлении Керенского — повесить, ибо довольно «социалистических опытов». Черносотенцы в открытую гудели: «За веру, царя и отечество!»

УТВЕРЖДЕНИЕ ДИКТАТУРЫ: АТАКА И ЛАВИРОВАНИЕ

Как военный, Деникин знал: бездействующей армии всегда грозит разложение. Кроме того, для дела, которое он замыслил, необходима собственная база — для начала пусть небольшая, но своя территория. И 9 июня 1918 г. Добровольческая армия двинулась во второй поход на Кубань. В тот момент она состояла из пяти пехотных и восьми конных полков, пяти с половиной батарей, сведенных в три пехотные, одну кавалерийскую дивизии и казачью бригаду. Всего она насчитывала 8,5— 9 тысяч штыков и сабель при 21 орудии. Ей помогал также отряд донского ополчения полковника Быкадорова силой до 3,5 тысячи при 8 орудиях '. В абсолютном большинстве это были молодые и сильные офицеры и казаки с высокой боевой выучкой и с зарядом лютой ненависти к революции, поколебавшей их устоявшееся и привычное благополучие. Этой внушительной силе не могла успешно противостоять не обученная и слабо организованная армия Кубано-Черноморской советской республики, хотя превосходила ее своей численностью в несколько раз, достигая 80—100 тысяч человек. Поэтому уже к концу сентября 1918 г. Добровольческая армия, увеличившись до 35—40 тысяч человек2, захватила почти всю Кубанскую область, Ставропольскую и Черноморскую губернии (последняя — без Сочинского округа), вошла в прямое соприкосновение с германскими войсками и флотом. Задачи командующего усложнились во всех отношениях и в значительной степени.

Прежде всего Деникин столкнулся с кубанцами. Сидя в обозе его армии, они вели себя, что называется, тише воды, ниже травы. Теперь же тотчас заговорили о своей суверенности. В ответ командующий восстановил Положение о полевом управлении, действовавшее до 23 августа 1915 г., поставив их тем самым в прямую зависимость от командования, какая существовала тогда при Ставке и правительстве. Дело осложнилось расколом среди самих кубанцев. Черноморцы, украинофилы и сепаратисты превратили Екатеринодар в свой политический центр; линейцы, русские централисты и автономисты были слабее и потому довольствовались Армавиром. Первых возглавляли Быч, Рябовол и Шахим-Гирей; вторые группировались вокруг атамана Филимонова, который в борьбе с черноморцами обращался за помощью к Деникину. В правящих эшелонах Кубани — в правительстве и раде — преобладали черноморцы. Газета «Вольная Кубань» следующим образом изложила их кредо: в будущем Кубань «не помирится на самоуправлении, ни даже на автономии, а будет отстаивать суверенные права... Казачество хочет быть полноправным хозяином... Ему нужны свои порты и дороги, независимость при определении своих отношений к другим соседним областям или государствам...». И это были не только разговоры. Правители закрыли границы Кубани, запретили въезд «русских беженцев», вывоз из нее сырья и продовольствия, разрушая обмен районов, занятых Добровольческой армией. Нечто подобное осуществил и Дон.

Деникинцы оказались в состоянии конфронтации с казачьими правителями. Пытаясь как-то укрепить свою опору в их областях, они повели линию, впадая в новый самообман, в сторону коренных и иногородних крестьян, представляя их как носителей «общероссийских» тенденций и традиций. Но они, безземельные, руководствуясь куда более прагматическими соображениями, требовали передела земель, в том числе и казачьих, что неминуемо вело к усилению гражданской войны. В. Шульгин же на Кубани, а Б. Суворин на Дону, как рупоры добровольцев, не отдавая себе отчета, выступили со страстной проповедью монархизма и национализма. Казачьи и левые газеты тотчас обрушились на них. «Сын отечества», назвав их публикации государственным преступлением против установленной Временным правительством республиканской формы правления, подчеркивал: «Покушающийся... на свержение этой единственно законной формы правления является преступником перед народом». На основании «военного положения» кубанцы приказом Калабухова закрыли все проденикинские собрания, организации, газеты, как сеющие недоверие к краевой власти и дискредитирующие высших «представителей соседних дружественных новообразований». Но самое главное — они потребовали, ссылаясь на пример «старшего донского брата», подчинения частей, укомплектованных кубанцами (около 50 процентов всей Добровольческой армии), только своему атаману, соглашаясь лишь на оперативное взаимодействие. Деникин покинул заседание Кубанского правительства, обсуждавшего этот вопрос, хлопнув дверью, но вынужден был согласиться, дабы не расширять углубляющейся пропасти между ними.

Надежда рухнула. Добровольческая армия снова оказалась без собственной территории. Советники, разгневанные беззастенчивым вероломством кубанцев, предлагали Деникину покинуть Кубань. Но он, проявляя осторожность, не согласился с ними, считая, что Кубанская казачья армия будет немедленно разгромлена красными частями, хотя она может еще помочь в оккупированных округах. В Ставропольской и Черноморской губерниях было введено упрощенное военно-походное управление, возглавляемое военным губернатором. В Ставрополе им стал полковник Глазенап, в Новороссийске — полковник Кутепов.

В помощь предполагалось привлечь местную общественность — земских, городских, кооперативных, профсоюзных деятелей, но из этого, однако, ничего не вышло, так как и самому Деникину, и тем более его окружению они показались чрезмерными «социалистами». В конце концов пришлось опереться на старое чиновничество, которое, обрастая авантюристами, без промедления ликвидировало на захватываемых территориях не только советское, но и все создававшееся при Временном правительстве. В чистейшем виде возрождались, по выражению В. И. Ленина, порядки «хуже, чем царские». Интересы помещиков вновь стали превыше всего. Понесенные ими в революциях убытки и потери подлежали безусловному возмещению, а причинявшие их — уничтожению на месте преступления.

Деникин не был откровенным и продолжал всячески камуфлировать свои конечные цели. Объявляя в качестве задачи Добровольческой армии воссоздание «единой великой России», он декларировал ее желание «опираться на все круги населения», подчеркивая, что она «не может быть орудием какой-либо политической партии или общественной организации», что ей «чужда социальная, классовая борьба». Сейчас, говорилось, «не время решать социальные проблемы», «ломать основное законодательство», государственный и социальный строй, что, по мнению Деникина, породило слабость Временного правительства, Корнилова, «всяких центров», Уфимской директории, Колчака, ибо поставило их в трудное положение в сравнении с Советской властью. Однако и такой подход вызвал ропот и недовольство, с одной стороны, центробежных сил, а с другой — всех нетерпеливых. Позднее Деникин признавал: «Мы не учли элемента времени и степени народной стихии.... Правители желали приостановить временно течение жизни в создавшихся берегах, покуда некая высшая власть не расчистит новое русло, а жизнь бурно рвалась из берегов, разрушая плотины и сметая гребцов и кормчих».

По мере того как Добровольческая армия раздвигала рамки своего господства, вопрос об организации власти становился все более животрепещущим. Слетевшиеся отовсюду в Екатеринодар кадеты провозгласили: «В целях борьбы с большевиками нужна временная государственная власть. Необходимо восстановление связи с Антантой». Маклаков развил бурную деятельность за границей. Шульгин выдвинул проект замены военно-походного управления постоянным властным органом, который он назвал Особым совещанием. Но сразу же возникли разногласия о его статуте. Сторонники Деникина, в частности Лукомский, помощник по гражданской части, высказался за его создание при командующем. Но этого не хотели приверженцы Алексеева. Драгомиров, сын бывшего начальника Академии Генерального штаба конца XIX в., считал, что оно должно состоять при верховном руководителе в качестве совещательного органа. Победила точка зрения последних. Драгомиров воплотил ее при окончательном редактировании Положения об Особом совещании. Председателем становился Алексеев. Деникину отводилась роль хотя и первого, но всего лишь его заместителя (два других — Драгомиров и Лукомский). Этот документ, утвержденный Алексеевым, выражал стремление его составителей к главенствующему положению не только на Юге, но и во всей России. Алексеев намеревался возглавить также и Уфимскую директорию.

Но внезапная смерть Алексеева 7 октября 1918 г. вынудила «южан» несколько поумерить разыгравшиеся у них аппетиты. Хотя Деникин и провозгласил себя главнокомандующим Добровольческой армией и взял бразды правления строившейся государственности, вступил в полосу своего звездного часа, он все-таки не обладал таким политическим весом, как покойный. Поэтому ему пришлось заново перередактировать Положение. Дабы успокоить соперников, ревниво взиравших на Добрармию и на него, Деникин, маневрируя, объявил ее командование временной властью. Осторожно указывая на то, что он хотя и преследует общерусские интересы, но тут же отмечал, что его власть не претендует «на значение всероссийской» и распространяется только на подконтрольные ей территории. Тем не менее Положение подчеркивало, что эта временная власть конституируется как неограниченная единоличная диктатура. С большими оговорками излагались и принципы отношения с Кубанью, столица которой — Екатеринодар—рассматривалась генералами как их штаб-квартира, и с другими «новообразованиями Юга». Говорилось о их «началах автономии» и необходимости достижения с ними «согласия». Но настоятельно указывалось, что важнейшим условием победы над большевиками является объединение всех возникших антисоветских армий.

Однако кубанцы, находившиеся в тесном контакте с добровольцами, первыми заявили протест. Соглашаясь с ними в главном, они выступили против единоличной диктатуры и в пику деникинцам выдвинули идею коллегиального правления, ссылаясь на декларацию В. Вильсона о самоопределении народов. Генералы расценили это как бунт на корабле, грозящий потоплением еще при выходе его из гавани. Деникин, чтобы урезонить кубанцев, решил прибегнуть к силе авторитетных для них донских кадетов, но которые склонялись к его позиции. В конце октября 1918 г. с ними было проведено совместное совещание, предваряющее переговоры с кубанцами. Болшинство его участников высказались за единоличную диктатуру, хотя и с оговоркой, что ее надлежит создавать «путем соглашения». Известный на всем Юге ростовский кадет Зеелер ободряюще заявил: «Если имеется власть и сила, то нечего спрашивать, а нужно делать». Но Краснов не унимался и язвил на Дону: «Я удивляюсь, чем, собственно, будет ведать это правительство без территории». Деникин смотрел в будущее: в перспективе он собирался управлять всей Россией, а пока что — казачьим югом. Самостийники окрестили его большинство «единонеделимцами».

Деникин сознавал, что дальнейшее утверждение его в качестве руководителя всего региона возможно только при мощной внешнеполитической поддержке. 25 октября, когда все уже говорило за то, что Германия проиграла войну, он распорядился приступить к переговорам с союзниками в целях разработки основных направлений сотрудничества с ними. Представителю было рекомендовано заранее договориться, чтобы на мирной конференции делегация России была единой, исключающей в своем составе представительство не только большевиков — это само собой разумеется,— но и уполномоченных других территориальных образований, расходящихся по своим принципам с целями Добровольческой армии. Иначе говоря, Деникин стремился поставить в состояние полной международной изоляции всех, кто конфронтирует с ним, — сепаратистов Дона, Кубани и им подобных. Далее им предусматривалось аннулирование заключенных с Германией договоров и дополнительных протоколов — Советской Россией и Украиной в первую очередь. Предлагалось также добиваться очищения территорий, захваченных Германией, в пределах границ 1914 г., включая Финляндию и Польшу, получивших независимость с победой Великого Октября. Деникин предусматривал занятие главнейших стратегических пунктов, освобождаемых немцами, либо верными ему русскими частями, либо войсками Антанты до сформирования сильных русских отрядов. В начале ноября в Екатеринодар прибыл бывший российский министр   иностранных   дел   Сазонов   и возглавил внешнеполитическое управление Особого совещания.

Но то было еще делом будущего. А пока приходилось регулировать свои отношения с кубанцами. 8 ноября в Екатеринодаре состоялось совместное с ними совещание. По поручению Деникина председательствовал на нем Лукомский, который, открывая его, сказал: взаимные трения между кубанцами и добровольцами достигли напряжения, что «жить стало невозможно», обстановка требует создания единого правительства всего Юга России. Большинство обрушилось на кубанцев, которых возглавлял глава местного правительства Быч. Деникинцы представляли Добрармию как «фактор общегосударственного значения», а военную диктатуру, даже ограниченную местными автономиями, не допускающими наибольшую концентрацию власти в интересах вооруженной борьбы,— как «спасение страны». Быч, решительно возражавший, характеризовал Добрармию как представительницу только Ставропольской и Черноморской губерний, отвергал и диктатуру, и парламентаризм. Верховная власть ему виделась как сложение местных властей. На поручение власти Добровольческой армии, говорил он, не пойдут ни Грузия, ни Азербайджан, ни Украина, ни Дон, ни Кубань. Ему резко возражал председатель Донского круга Харламов, находившийся в конфронтации с Красновым. Дон, сказал он, пойдет на предоставление полноты власти командованию Добрармии. Совещание закрылось, не приняв никакого решения.

Разгневанный Шульгин в своей газете «Великая Россия» призвал далее не церемониться с самостийниками. «С группой правительств,— заявил он,— отрекшихся от России, предавших ее в угоду немцам, поливавших ее грязью лжи и ненависти, у нас не может быть разговоров. Единственная политика — низложение этих правительств и занятие их территорий». Член Кубанского правительства А. И. Калабухов приказал закрыть такие газеты и собрания.

Буря страстей разразилась на Чрезвычайной раде Кубани, открывшейся 10 ноября. На следующий день она постановила: «В период гражданской войны Кубанский край является самостоятельным государством. Будущая Россия должна быть федеративной республикой свободных народов и земель, а Кубань — ее отдельной составной частью. В настоящее время Кубань суверенна». Единонеделимцы ответили скандалом. Д. Г. Новосильцев, редактировавший газету «Кубанец», обвинил раду одновременно в большевизме и в немецко-украинском прислужничестве. Правительство Деникина направило ей ноту с требованием пересмотреть решение.

14 ноября, после молебна в войсковом соборе, в театре, где заседала рада, с погромной речью выступил сам Деникин. Он обличал кубанцев в том, что они не оправдали надежд добровольцев, «освобождавших Кубань». «Пора бросить споры, интриги, местничество. Все для борьбы. Большевизм должен быть раздавлен», борьба с ним не закончена — «идет самый сильный, самый страшный девятый вал». Он призывал прекратить сеять рознь в рядах добровольцев, особенно между ними и казаками, не трогать армию; на базе Добровольческой, Донской, Кубанской, Сибирской армий создать сильную «русскую армию с единым фронтом и единым командованием. Вместе с тем он предлагал сомкнуться вокруг его армии для совместного государственного строительства. Это возможно, продолжал он подчеркивать, потому что она борется без предрешения форм будущего образа правления, предпочитает партийному флагу трехцветное знамя России, признает самую широкую автономию ее составных частей, в частности казачью самобытность. Поэтому, доказывал главком, уже теперь возможно единение, несмотря на расхождения, с Доном, Крымом, Тереком, Закаспием, Украиной, когда она сбросит немецкое иго, когда изменится ее политика. Мы, подчеркивал он, не признаем новое государственное образование в Сибири, объявившее себя всероссийской властью, как и Уфимское правительство, направляющееся деятелями Учредительного собрания (распущенного большевиками), потому что преемницей Русской армии является Добровольческая армия 2.

Сторонники Быча — черноморцы — отвергли притязания Деникина. И. Л. Макаренко, выражая их настроения, заявил:    представители    Добровольческой    армии должны являться к нам в качестве высокочтимых гостей, «мы их выслушаем и, быть может, кое-что примем к сведению». Рада указала, что у Кубани одна дорога с Украиной, Доном, Грузией и с подобными им объединениями. Главком в ответ приказал отозвать из рады представителей Добровольческой армии. Эта его акция вызвала шок у кубанских законодателей. Затем Деникин предпринял еще более сильные шаги — в ход двинулась «тяжелая артиллерия». Покровский, возвеличенный и возведенный радой в командующие Кубанской армией, а затем переметнувшийся на сторону набиравших силу единонеделимцев, мечтая теперь с их помощью стать кубанским атаманом, обвинил раду в предательстве. «Нам,— сказал он, выступая на ее заседании,— нужен диктатор. Иначе не мыслят казаки на фронте. Вы же тут сеете рознь между Кубанью и Добровольческой армией.... Это нож с спину тем, кто спасает отечество». К нему присоединился А. Шкуро, драматизируя: «Мы погибнем». Улицы Екатеринодара перекрыли войска. Покровский и Шкуро предложили атаману Филимонову, лидеру линейцев, взять на себя полноту власти и покончить с черноморскими вожаками. Он отказался от этого, но вместе с Бычем и председателем рады Рябоволом, подхлестываемый страхом, помчался к... Деникину с просьбой о защите. И не зря они переполошились.

Кто-кто, а они-то великолепно знали, на что оба способны. Андрей Шкуро являл собой подлинного головореза. По характеристике бывшего белогвардейского юриста полковника И. Калинина, к нему стекались все, кто не дорожил ничьей жизнью, но жаждал крови, вина и наживы. Самых отъявленных Шкуро включал в свою лучшую сотню — «волчью», с отличительным знаком — огромная серая папаха из волчьего меха, которую всегда носил и он сам. Середину его знамени — большое черное полотно — занимала серая волчья голова, но с окровавленными страшными клыками и высунутым красным языком, под которой значилась надпись: «Вперед, за единую, великую Россию». Это была дружная шайка, спаянная общей судьбой, общей казной и общими преступлениями. Ее командир Г. Колков любил говорить: «Мы все братья и друзья». В очерке о самом себе, опубликованном  первым  номером журнала «Донская  волна» за 1919 г., Шкуро рассказывал, что начал гражданскую войну на Северном Кавказе не во имя какой-то определенной идеи, а отчасти из инстинкта самосохранения и отчасти из врожденной склонности к авантюрам. Даже его жена, Татьяна Сергеевна, по свидетельству Калинина, не утратившая чувства реализма, говорила ему в беседе, что она не верит в успех белогвардейского предприятия, ибо старорежимные замашки господ из Особого совещания ни к чему доброму не приведут. Покровского она называла не иначе как садистом, который, например, в Кисловодске «соорудил такой частокол виселиц, что даже Андрюша ахнул». Хотя удивить последнего подобным было просто невозможно. Тут Татьяна Сергеевна явно недооценивала или, точнее, подкрашивала его. Калинин вспоминал об одной встрече с «Андрюшей». «Прокурор?— уставился он на него пьяными глазами.— Я и прокурора повешу... У меня суд длится две минуты. Раз-два и — пожалуйте бриться». Юристов, добавил он, не держу"

Шкуро и Покровский стоили друг друга. Последнего, возведенного Кубанской радой из штабс-капитана авиации сразу в сухопутные генералы, «Донские ведомости» характеризовали как человека тридцати с небольшим лет, небольшого роста, кипучей энергии, любознательного бездельника, читавшего все, что угодно, кроме учебников. Зимой 1918 г. Покровский «украсил» дорогу от Ростова до Кущевки столбами с повешенными «изменниками». Когда рада отвела его честолюбивые помыслы пробиться через нее в кубанские атаманы, он возненавидел ее лютой ненавистью. Его политические взгляды исходили из добровольческой идеологии. «В России,— разъяснял Покровский,— должна быть военная диктатура во главе с генералом Деникиным, и диктатура длительная, по крайней мере до тех пор, пока жизнь государства не войдет в нормы, а затем будет созвано Учредительное собрание после новых свободных выборов, и оно уже само установит образ правления. До тех пор провинциями должны управлять губернаторы, поставленные диктатором, казачьими областями — выборные атаманы. Никаких правительств при атаманах не должно быть». Словом, кубанским руководителям было от чего переволноваться. Они оказались в положении загнанных зайцев. И приближенные Деникина воспользовались случаем. Драгомиров и другие на этот раз высказали им все, что хотели. В итоге Деникин потребовал изменения кубанской политики в отношении его армии. Перепугавшиеся законодатели из оппозиции тотчас обрушились на своих заседаниях на Быча. Рада создала согласительную комиссию из 16 человек. Кубанцев возглавил И. Макаренко, добровольцев — Лукомский. Но и она не привела ни к каким существенным результатам.

Краснов потирал руки от удовольствия и неустанно подливал масло в костер углублявшегося и разраставшегося на Кубани конфликта. «Нужно,— говорил он кубанскому посланнику при его правительстве П. Макаренко,— чтобы Добровольческая армия смотрела более жизненно на вопросы (о создании общей власти) и не требовала от донских и кубанских казаков невозможных жертв.... Чтобы... стала на практический путь работы с казаками, а не за счет казаков». Черноморцы и красновцы видели друг в друге естественных союзников по противоборству с деникинцами, посягавшими на казачью автономию. Драгомиров и Лукомский сообщили главкому, что общественность обвиняет его в попустительстве воинствующему сепаратизму черноморцев. Деникин, теряя терпение, ответил: если вы скажете, что насилие даст положительные результаты, я завтра же разгоню Кубанское правительство. От неожиданности генералов охватила оторопь. В один голос они отвергли его предложение.

Болезнь разрасталась и вширь, и вглубь. Казачьи самостийники продолжали упорствовать. Атаман Краснов приветствовал Кубанскую раду, «с которой донцы идут по одному пути — закреплению казачьих вольностей»

Противостояние принимало крайне опасный характер...

***

Примечание админа - исходная статья имеет десятки сносок в теле текста. Вот только некоторые источники:

Деникин А. И. Очерки русской смуты.

Калинин И. Русская Вандея. М.; Л.: Госиздат, 1926.

Алексашенко А. П. Крах деникинщины. М... 1966.

Брусилов А. А. Мои воспоминания. Рига: Мир. Б. г.

Деникин А. И. Путь русского офицера. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953.

ЦГАОР, ф. 1780, оп. 1с, д, 2. Показания министра-председателя Керенского, л. 2.

Мартынов Е. И. Указ. соч. С. 28.

Павлов В. Е. Марковцы в боях и походах за Россию в освободительной войне 1917—1920 гг. Кн. 1. Париж, 1962.

Гуль Р. Ледяной поход (С Корниловым). Берлин: Изд-во С Ефрона. Б. г. С.

к содержанию раздела